тереме, ссылаясь на нездоровье от удара по голове. Защищать княжну и умереть рядом с ней, если придется. Но как же ратный долг? Не сделает ли больше для спасения города, а, значит и для спасения любимой, он там, на городской стене? Наверное, так. А раз так, то нечего здесь разлеживаться, надо идти к своим воям, драться с врагами, рубить, колоть, душить, зубами грызть, чтобы не дать их грязным рукам дотянуться до… Ратьшу передернуло.
— Неси сброю, — сказал он Первуше. — Надо идти к нашим.
— Да как же так, — опешил меченоша. — Только что, как мертвый лежал и сразу в битву? Нельзя так, боярин. Полежи еще хоть день.
— Нет у нас этого дня, — отрезал Ратьша. — Неси бронь, облачаться буду.
— Ну, поешь хоть, — взмолился Первуша. — Уж два дня неемши!
При упоминании о еде, Ратислава пронзило острое чувство голода.
— Ладно. Тащи, что есть, — кивнул он. — Только быстро. Не мешкай!
Первуша метнулся в угол комнатки, громыхнул там чем-то, тут же вернулся с горшком, наглухо замотанным плотной дерюжкой.
— Ешь, — ставя горшок на стол и стаскивая с него тряпку, проговорил он. — Похлебка теплая еще.
Меченоша вытащил откуда-то ложку Ратислава, обтер ее подолом рубахи, протянул своему боярину. Потом достал завернутую в тряпицу большую краюху ржаного хлеба.
— Ешь. Вкусно. Кухонные девки расстарались.
Ратьша попробовал. И вправду — вкусно. Не заметил, как выхлебал весь горшок и умял хлеб. Спохватился.
— Сам ел ли?
— Ел, ел, — замахал руками умильно глядящий на то, как боярин лихо управляется с похлебкой, Первуша. — Ел. Вечор еще.
— А ныне, говоришь, утро, — смущенно почесал бороду Ратислав. — Ладно. Помоги облачиться в бронь. А опосля дойдем до гридницы. Там поснедаешь.
— Да не… — начал, было, меченоша.
— Не спорь со своим боярином, воин, — построжел голосом Ратислав. И уже мягче добавил. — Да и я еще чего-нибудь перехвачу. Сам говоришь, двое суток неемши. После такого, что мне эта похлебка.
— Тогда… Я…
— Бронь тащи!
Первуша метнулся в дальний угол комнатенки, загремел железом, подтащил доспех, начал помогать Ратьше облачаться. Провозились довольно долго — сначала надевали бронь на боярина, потом уже тот помог снарядиться меченоше. Пока возились с этим, у Ратьши прошла головная боль. И даже шея, вроде, стала болеть меньше. Наконец, собрались, осмотрелись — не забыли ли чего? Вроде, все на месте.
— Пошли? — спросил Первуша.
— Пошли… — вздохнул Ратислав.
Вышли в темный, едва освещенный редкими светочами коридор, дошли до лестницы. Направо уходил коридорчик, ведущий к покоям Евпраксии. Ратьша остановился. Первуша с разгона воткнулся ему в спину, отскочил, повинился.
— Ты вот что… — протянул Ратьша. — Иди пока в гридницу один и дожидайся меня там.
Первуша глянул в коридор, понятливо кивнул.
— Понял, боярин. Так я и на тебя поснедать закажу. Чего желаешь?
— Возьми чего-нибудь, — махнул рукой Ратислав, уже шагая по заветному коридорчику.
У лесенки, ведущей непосредственно в покои княжны, на страже никто не стоял. Видно, повымели всех, кто способен держать оружие, на стены. Ратьша поднялся наверх, тихонько постучал в дверь светелки. Открыла ему опять княжичева мамка. На этот раз она вела себя не в пример спокойнее. Лицо у нее, заметил Ратислав, было каким-то отрешенным.
— Опять ты, боярин? — глуховатым голосом спросила она. Оглянулась внутрь светелки, снова повернулась к Ратьше, сказала. — Заходи. Ждет тебя княжна. А я выйду покамест.
Ратислав посторонился, выпуская женщину, постоял у занавеси, отделяющей придверный закут от горницы, собираясь с духом, вдохнул глубоко, словно перед тем как нырнуть в глубокий омут, решительно отдернул занавеску и шагнул вперед. Евпраксия стояла посреди комнаты, прижав сжатые в кулачки руки к груди. Огромные черные ее глаза впились во входящего Ратислава. Глаза эти тут же наполнились слезами.
— Жив, Ратиславушка, — всхлипнула она. — Я уж думала, что и тебя не станет, как Федора. Как ты? Где болит?
Сердце Ратьши сжалось от сладостной боли. Он сделал пару шагов в сторону княжны, раскрыв руки для объятий, забыв о приличиях, забыв о побратиме Федоре, забыв обо всем… Евпраксия длинно, со всхлипом вздохнула и, зажмурившись, припала к его груди. Ратислав осторожно, чтобы ненароком не причинить боли своими медвежьими объятиями, приобнял княжну за плечи, уткнулся лицом в ее макушку, вдыхая неповторимый горьковато-цветочный запах волос. Сколько они так стояли? Бог весть! Время для них потерялось. Спустя вечность, Евпраксия отстранилась, потерла щеку, на которой отпечаталась полоса от пластины ратьшиного доспеха, засмеялась тихонько:
— Жесткий, — погладила холодное железо, закрывающее его грудь. — И прочный. Ведь так? — Она пытливо глянула на Ратислава. — Он спасет тебя в сражении?
— И железо прочное, — шепнул Ратьша, — и сам я заговоренный. Так что железо вражье мне не страшно.
— Как это, заговоренный? — в глазах княжны загорелось детское любопытство.
Ратислав кратенько поведал ей историю своей матери-язычницы и наговора, совершенного ей над ним, младнем.
— И за все время ни меч, ни стрела, ни копье тебя даже не поцарапали? — и, веря и не веря, вопросила Евпраксия.
— Ничего, — совсем чуть-чуть покривил душой Ратьша.
— А как же ты на ложе почти что мертвый оказался? — теперь в глазах княжны появилась легкая хитринка.
— Так то, не боевое железо было, а конские копыта.
— Тогда и камень тебя убить может, — вновь запечалилась она. — И огонь греческий, который, говорят, татары на стены и в город мечут.
— На все воля богов, — обронил Ратислав. И тут же добавил, углядев нарождающийся страх за него в глазах княжны. — Но я буду стеречься, радость моя. Не бойся.
— Буду бояться, буду! — и она вновь прижалась щекой к жесткому панцирю. Сильно, до боли, словно отдавая эту боль выкупом за то, чтобы остался невредим он, Ратьша.
В дверь поскреблись. Евпраксия с видимым трудом оторвалась от ратьшиной груди, вытерла ладошками набежавшие слезы, спросила, повернувшись ко входу в комнату:
— Кто там, ты, Анисья? Зайди.
В горницу, опасливо оглядываясь, вошла княжичева мамка. Вполголоса произнесла:
— Шум в тереме. Подъехал кто-то. Может, даже сам Великий князь. Уходить тебе надобно, боярин, от греха.
— Иди, Ратислав, — голос княжны, только что исполненный нежности, в присутствии мамки построжел. — Иди. Потом еще поговорим.
На последнем слове голос, все же, дрогнул. Глаза, подернувшиеся, было, ледком, растаяли, заблестев подступившими вновь слезами. Забыв о присутствии мамки, она положила руку на грудь Ратьши.
— Береги себя, — трогательно шмыгнув покрасневшим носиком, попросила Евпраксия. — Обещай.
— Обещаю, — сжал легонько тоненькие пальчики Ратислав.
Слезы вдруг, переполнив глаза, побежали по щекам княжны. Она всхлипнула, прижала ладошку ко рту. Ратьша вспомнил: почти те же слова произносились тогда… Когда она провожала Федора в татарский стан и просила его, Ратьшу, сберечь мужа. Не сберег… Хоть и обещал,
